— Когда ты думаешь о нас, тебе становится невесело?

Кассандра обернулась к нему, протягивая чашку.

— Иногда. Ты же знаешь, как серьезно я воспринимаю наши отношения.

Дольф тоже посерьезнел.

— Знаю. Я и сам отношусь к этому так же. — Внезапно ему захотелось произнести слова, которых он никогда прежде не говорил. — Если бы… Если бы все сложилось иначе…

Я бы хотел, чтобы мы никогда не расставались.

Кассандра впилась в него взглядом.

— «Если бы»? А сейчас?

Он нежно сказал:

— Я все равно этого хочу. — Вздохнув, добавил:

— Но поделать ничего не могу.

— Ты и не должен ничего делать. — Кассандра села напротив. — Я и так счастлива. — Она тоже решила сказать ему то, о чем раньше никогда не говорила:

— Здесь, у тебя, проходит самая важная часть моей жизни.

Для него Кассандра тоже стала главным смыслом бытия.

За последний год в его жизни многое переменилось. Менялся и окружающий мир, но о происходящих в нем событиях Кассандра знала гораздо меньше, чем Дольф. Она нежно взяла его за руку, чтобы отвлечь от тревожных мыслей.

— Расскажи мне о книге. Что сказал твой издатель?

Лицо Дольфа стало отчужденным.

— Так, ничего особенного.

— Рукопись ему не понравилась? — поразилась Кассандра.

Книга была необычайно хороша. Кассандра прочитала ее в один присест, сидя на его кровати и закутавшись в одеяло.

— Что именно он сказал?

— Ничего. — Его взгляд стал жестким, — Он не сможет ее напечатать.

Так вот чем объяснялась грусть, которую Кассандра заметила в его взоре, едва переступила порог дома. Почему он не сказал ей об этом раньше? Впрочем, Дольф вообще старался не обременять ее своими проблемами. Гораздо больше его интересовало все, связанное с ней.

— Да что они все, с ума посходили? Они что, забыли про успех твоей последней книги?

— Успех не имеет к этому никакого отношения.

Дольф встал и отнес чашку в раковину.

— Я не понимаю.

— Я тоже. Но думаю, скоро мы все поймем. Наш любимый фюрер объяснит, что к чему.

— О чем ты говоришь? — недоуменно уставилась на него Кассандра.

Тут Дольф обернулся, и она увидела, что его глаза пылают гневом.

— Кассандра, неужели ты не понимаешь, что происходит в Германии?

— Ты имеешь в виду Гитлера?

Он кивнул.

— Но ведь это ненадолго. Людям скоро надоест этот бесноватый, и они утратят к нему всякий интерес.

— Ты и в самом деле так думаешь? — горько осведомился Дольф. — Или так думает твой муж?

Кассандра вздрогнула — Дольф никогда не упоминал о Вальмаре.

— Я не знаю, что он об этом думает. Вальмар не любит говорить о политике, во всяком случае со мной. Я знаю лишь, что ни один разумный человек не может любить Гитлера. Я вовсе не считаю, что он так уж опасен.

— Значит, Кассандра, ты просто дура.

Впервые Дольф разговаривал с ней таким тоном. Но Кассандра не обиделась, увидев, что он охвачен гневом и горечью.

— Неужели тебе непонятно, почему мой издатель ведет себя подобным образом? Моя предыдущая книга была бестселлером, новый роман ему понравился еще больше. Он был настолько глуп, что сам проболтался мне об этом. А потом сообразил, что к чему, и переменил свое решение. Все дело в нацистах…

На лице Штерна было такое страдание, что у Кассандры защемило сердце.

— Вся причина в том, что я еврей. — Последнее слово он произнес почти шепотом. — Еврей в этой стране не должен быть знаменитым, получать литературные премии.

Гитлер хочет, чтобы в новой Германии евреям вообще не было места.

— Тогда он просто сумасшедший, — пожала плечами Кассандра.

Слова Дольфа показались ей нелепыми. Они впервые затрагивали в разговоре его еврейское происхождение. Дольф много рассказывал ей о своих родителях, о детстве, о работе в булочной, но еврейский вопрос как-то оставался за рамками их бесед. Конечно, Кассандра знала, что Дольф Штерн — еврей, но не придавала этому факту никакого значения. Если же и вспоминала об этом, то скорее с приятным чувством — это было так экзотично, даже романтично. Нет, она просто не представляла себе, что это может иметь хоть какое-то значение для их отношений! А Дольф, оказывается, помнил о своем еврействе все время. Кассандра начала осознавать это только сейчас.

Она подумала над его словами и сказала:

— Нет, этого просто не может быть. Ты преувеличиваешь.

— Не может быть? Посмотри, что происходит вокруг. Я далеко не единственный. Обрати внимание, что книги еврейских писателей больше не печатают, наши статьи не берут в редакциях, на наши звонки не отвечают. Можешь мне верить, Кассандра. Я знаю, о чем говорю.

— Так обратись к другому издателю.

— Куда? В Англию? Во Францию? Но я немец, я хочу, чтобы мои книги печатались в Германии.

— Так печатайся. Не может быть, чтобы все издатели были идиотами.

— Они вовсе не идиоты. Они гораздо умнее, чем мы с тобой думаем. Им страшно, потому что они видят, к чему идет дело.

Кассандра недоверчиво смотрела на него, потрясенная услышанным. Не может быть, чтобы дела обстояли так ужасно. Дольф просто расстроен тем, что издатель не принял его рукопись. Она вздохнула и взяла его за руку.

— Даже если это правда, уверяю тебя, долго такое продолжаться не может. Как только издатели увидят, что Гитлер не такой уж страшный, они опомнятся.

— А почему ты думаешь, что он не страшный?

— Он не сможет ничего сделать. Настоящая власть по-прежнему находится в руках тех, кто всегда ею владел. Хребет нации — это банки, корпорации, аристократические семейства. Эти круги никогда не клюнут на ту чушь, которую несет Гитлер. Низшим классам, возможно, его идеи и кажутся привлекательными, но простолюдины ничего не решают.

Дольф угрюмо ответил:

— «Аристократические семейства», как ты их называешь, возможно, и не клюнули, но они сидят и помалкивают. Если так будет продолжаться, мы все обречены. И потом ты ошибаешься. Люди твоего круга утратили власть над этой страной. Всем заправляет теперь маленький человек, точнее, целые орды маленьких людей. Каждый из них в одиночку бессилен, но, сплотившись в стаю, они обретают мощь. Маленькие люди устали от твоего «хребта нации», им надоели богатые, знатные, высокородные. Маленький человек слушает Гитлера, затаив дыхание. Фюрер представляется ему новым божеством. И когда все эти человечки соберутся вместе, страна будет принадлежать им. Тогда несдобровать многим — не только евреям, но и твоему сословию тоже.